Долгая дорога к родному дому

Свет материнской любви в окнах родного дома освещает нам весь жизненный путь. И если его нет, темно и пусто на этой долгой дороге...

Ей снова приснился этот сон. Теплый осенний вечер, в саду жужжат шмели над бабушкиными астрами, а она робким вьюнком цепляется за калитку, глядя, как удаляется по тропинке высокая стройная женская фигура в ярком сарафане. 

Мама возвращается в город. Но скоро, совсем скоро она снова приедет к ним в Дом — туда, где тепло и уютно, где вечерами бабушка вышивает что-то яркими цветными нитками, а толстая полосатая Мурка заводит у нее на коленях свою ворчливую песенку. 

Там, в их Доме, они с бабушкой всегда ждут-не дождутся мамочку. Только она так часто уезжает куда-то далеко-далеко. Но ничего, нужно просто набраться терпения, быть хорошей девочкой и не плакать — тогда мама обязательно обернется и помашет ей рукой на прощание. Ей так этого хочется — больше всего на свете! Вот сейчас, вот-вот...

"Подъем!" — врывается зычная команда в ее сон, и Даша отрывает голову от ветхой застиранной наволочки. Ей снова не узнать, обернулась ли мама, помахала ли ей рукой на прощание... Рядом уже суетятся девчонки, поспешно застилая серыми байковыми одеялами кровати. Надо торопиться — а то придется наспех глотать горячую кашу под нетерпеливые окрики "воспиталок". Очередной детдомовский день начинается...

Суровая проза жизни: из дома – в детдом

Вообще-то она уже давным-давно привыкла к интернату — назвать серое гулкое здание, насквозь пропахшее чем-то казенно-дезинфицирующим, домом Даша так никогда и не смогла. Еще тогда, заплаканной испуганной шестилеткой впервые переступив его порог, она твердо решила: главное — перетерпеть. И дождаться мамочку...

...Дашина судьба отличалась от обычных судеб интернатских сирот: ни родителей-алкоголиков, ни подвалов с клеем, ни мелкого воровства по базарам. Бабушка-учительница, мама-художница, ухоженный дом с палисадником на окраине города. И все же... Как она попала в ряды воспитанников этого образцово-показательного интерната, она помнила смутно: как-то, раз бабушке стало плохо, Даша побежала за соседкой, в доме запахло лекарствами, замелькали белые халаты врачей... А потом ей сказали, что бабушку надолго увезли в больницу. Вот только мама была вся в черном и все время плакала...

Спустя несколько дней мама успокоилась, даже как-то повеселела и стала уговаривать Дашу перебираться к ней в город — в чудесную квартирку, которую она снимает вместе со своим "очень хорошим другом" — дядей Сережей. "Дашутка, ты уже большая — шесть лет. Тебе нужно со сверстниками общаться, а не с бабушкиной кошкой дружить!" — убеждала она.

Даше не хотелось в город — она смутно помнила, как когда-то уже жила с мамой в городской квартире, только того дядю звали как-то по-другому... Она помнила, как долгими часами бродила одна-одинешенька по комнате и вздрагивала от- хриплого храпа этого дяди, спавшего на диване. Ей хотелось плакать и кушать. Но плакать было страшно: вдруг проснется этот дядька? А кушать было нечего.

Мама появлялась поздно вечером — веселая, возбужденная, от нее пахло духами и еще чем-то странным. Она на бегу целовала ее и совала в руку наспех сделанный бутерброд с колбасой. И уходила куда-то с проснувшимся к тому времени дядькой. А Даша ложилась спать.

Иногда мама рисовала свои картины — день и ночь напролет, рассеянно прихлебывая из кружки крепко заваренный чай и раздраженно отгоняя Дашу от мольберта. Квартиру заполнял густой сигаретный дым, Дашу тошнило от его запаха и от голода, но она боялась сказать об этом маме — вдруг она рассердится? И каждый вечер, забираясь в кровать, Даша мечтала, что вот-вот они с мамой поедут домой к бабушке. Но сейчас бабулю увезли в больницу, и ничего не остается, как снова ехать в этот противный город.

...В этот раз в городе Даша прожила всего неделю. И как-то вечером мама предложила ей "немного пожить" в интернате: "Дашутка, мы едем в Крым, на пленэр. Надолго — на целых три месяца. Я же не могу тебя взять с собой, ты понимаешь, тебе через месяц в школу идти. Поживешь там, перестанешь дичиться, подружишься с детками, начнешь учиться. А я скоро за тобой приеду..." Даша послушно кивала: "скоро" значит "скоро", ничего, она подождет...

...С тех пор прошло десять лет. И вот завтра, наконец, мама приедет за ней. Даша усмехнулась. Хорошо, что она не видела свою улыбку: нехорошая она была какая-то...

Непутевая жизнь и ребенок "во спасение"

...Дико болела голова. От этой тупой непрекращающейся боли Лана и проснулась. Все-таки пора заканчивать эти творческие посиделки — не молоденькая уже... Рядом храпел Серега, за стенкой возились соседки, девчонки-продавщицы: им сегодня на оптовый рынок за товаром засветло успеть нужно. Она поплелась в ванную, жадно и долго пила воду из-под крана. Потом глянула в зеркало: там маячило серое помятое лицо "со следами былой красоты". Лана хмыкнула: вспомнила, как на днях Серегины дружки обсуждали ее: "Еще ничего бабец!" Стало горько и противно — видела бы ее сейчас мама... Только матери дано любить своего ребенка, каким бы беспутным он ни был... Господи, да ей же завтра в детдом — с Дашуткой встреча... Она опустилась на край ванны и задумалась...

..."Наперекор всему!" — казалось, именно этим было вызвано ее решение. Тогда, шестнадцать лет назад, в ее жизни началась черная полоса: с персональной выставкой не сложилось, картины не покупали, и, главное, Он предложил расстаться. Лане казалось, что против нее ополчился весь мир: завистнике душат ее талант, любимый мужчина боится ответственности. "Тогда я просто рожу от него ребенка! — так упрямо заявила она плачущей маме. — Современной женщине для этого муж не нужен! Эта махонькая капелька жизни — вот кто будет меня любить, и кого я сама буду любить! Это — смысл жизни, самая святая любовь на свете!" И она с вызовом посмотрела на мать. "Что ж, ты права, — мама устало вытерла глаза. — Только учти: придуманного "ребенка" придуманной любовью любить трудно. Очень трудно..."

Тогда ей казалось, что мама толкует о чем-то непонятном. Но она оказалась права: крошечное и вечно орущее

существо ничем не напоминало жизнерадостных и пухлощеких карапузов из рекламы памперсов. Кстати, оказалось, эти самые памперсы, весьма, прилично стоят...

...Лана тряхнула головой, пытаясь прогнать тревожные воспоминания. Нет, потом ей даже понравилось играть с дочкой — у нее ведь родилась она, ее Дашутка, Дашенька, Дарочка... Она специально выбрала такое имя — дар Божий. Но жизнь стала такой трудной и безрадостной. Все время хотелось спать, пропала охота рисовать и вообще, весь окружающий мир стал безумно раздражать. Денег не хватало, Дашка росла хилой и болезненной, у мамы все чаше стало прихватывать сердце. Лана упорно рассказывала всем знакомым о том, какая замечательная у нее девочка, втайне надеясь, что Он позвонит — захочет повидать дочку. Но Он не появлялся в их жизни... И тогда глухая обида на несправедливость судьбы, скопившаяся у нее в душе, выплескивалась темной волной на малышку...

...Потом ушли надежды, окрепла злоба на мир, очерствела душа и закрутилась обыденная круговерть. Районные садики с переполненными группами и раздраженно покрикивающими на всех воспитательницами. Жутко дорогущие детские вещи. Ее "халтуры", забирающие все свободное время и приносящие все меньше денег. "Художественные" фуршеты, где было мало художников и много дешевой водки. Подруги, оплакивающие пьяными слезами у нее на кухне загубленную "этими козлами" молодость. Очередные кандидаты в "Дашенькины папы", нырявшие в Данину постель на второй день знакомства и норовившие наутро перехватить двадцатку "до вернисажа". И, наконец, мамина смерть... И дом, их родной дом, утопавший в сирени и жасмине, казалось, с маминым уходом навсегда утратил свою теплоту. Она продала его быстро, не задумываясь над тем, что тем самым, навсегда лишила и себя, и дочь единственного в их жизни Дома...

...И вот сейчас она со страхом ждет их завтрашней встречи. Лана вспомнила, как лет пять назад ее неудержимо потянуло увидеться с дочкой. И она приехала в интернат, и... Постояла за забором, издали вглядываясь в знакомую худенькую фигурку. Даша сидела на лавочке и что-то увлеченно вышивала. А она растерялась — что сказать? Что она может предложить дочери, какую жизнь? Квартиры нет, работы — тоже. Так, перебивается случайными подработками. И, понурясь, она поплелась к автобусной остановке...

Нет, завтра все будет по-другому! Она должна увидеть дочь, она найдет нужные слова. Но в сердце тяжелым холодом закрадывается сомнение...

Уход от реальности

...Когда ее жизнь заполнили разноцветные узоры? Даша отчетливо помнит тот день — она была дежурной. Вечером после ужина она несмело вошла в кухню — повариху бабу Галю боялись все, от директора до воспитанников: и за острый язык, и за тяжелую руку.

Баба Галя, грузно осев на табуретке, ковырялась иголкой в белом полотнище. "Он, ещай та начисть усе", — мрачно буркнула она, кивком головы указав на ведро с картошкой. Даша вздохнула и принялась за работу...

Когда судорогой свело пальцы, а в ведре наконец-то проглянуло дно, она распрямилась на минуту. "Вы что вышиваете?" — вопрос прозвучал так тихо, что баба Галя недоуменно обернулась: казалось, это прошелестела осенняя листва за окном. — "Рушник", — она удивленно глянула на заморенную тихоню, сгорбившуюся над ведром с картошкой. — "Да? — вдруг оживилась та. — А я тоже умею вышивать..." — "Та ну?" — баба Галя недоверчиво хмыкнула. — "Правда-правда! — закивала девчушка и улыбнулась. — И крестиком, и козликом, и тамбурным швом — мне': бабушка показывала..."

...Так она начала вышивать — истово, самозабвенно ныряя с головой в мир разноцветных ниток и сурового полотна. Психолог пояснил бы, что с той поры она стала жить не там, где существовала, а в вымышленном счастливом мире. Баба Галя говорила проще: "Нехай у дитини хоч якась радость в жити буде!" Она обучила ее кое-каким премудростям мастерства, нашла заказчиц, и с тех пор у Даши всегда были и красочные иностранные журналы по вышивке, и нежно-переливающийся шелк, и пышный шерстяной гарус, и радужно-сочное мулине... Она вышивала блузки и платки, рушники и картины, коврики и тапочки. И всюду расцветали дивные, неземные цветы — радостные, ясные, светлые — такие, как на мамином сарафане. Том, в котором она уходила от них с бабушкой когда-то давным-давно...

Вскоре слух о Дашиных "вышиванках" дошел и до директора интерната. Павел Игоревич, бывший военный, обладал практической сметкой: рассеянно полюбовавшись на "народное творчество", он деловито отправился... в районо. И спустя неделю, в местном доме молодежи организовали выставку работ воспитанников интерната. К Даше пришла слава — пусть маленькая, "с гулькин нос", как сказала бы бабушка, но впервые за долгие годы она согрела ее душу теплом человеческого небезразличия.

А через год ее работы затребовали в Киев — там, в холле самого знаменитого концертного зала страны, устраивали Рождественскую выставку народных промыслов.

Рождественская сказка с неизвестным концом

...В холле было многолюдно: ждали "важных персон" — представителей министерств и ведомств, иностранных гостей и спонсоров. Нарядные народные мастера прохаживались возле стендов со своими работами. Сновали журналисты, прицеливались к ярким экспонатам телеоператоры. И вот в дверях показались высокие гости...

...Даша топталась рядом со своими вышивками. Иностранцы восторженно разглядывали яркие сполохи ее диковинных цветов, важно качали головами солидные министерские работники. Баба Галя — "народная мастерица и Дашенькина наставница", как торопливо разъяснял нервно мечущийся перед гостями директор, с каменным видом молча, стояла рядом.

Больше всех восхищалась пожилая канадская леди в вышитой сорочке и богатом коралловом ожерелье. Она что-то спрашивала у переводчицы по-английски, указывая на рушнык с подсолнухами. "Чем был инспирирован этот образ? Откуда черпали вдохновение?" — вежливо тронула Дашу за рукав переводчица. Даша растерялась, "Шо-о?! — вдруг раздалось зычное, — кажете, "вдохновение" де бере? Та вона все життя тилки мамкин сарафан и бачить!" И баба Галя бойко и доходчиво стала разъяснять "цим дурням", что за жизнь у "интернацькои дитини". Пожилая иностранная тетка вдруг радостно встрепенулась и затарахтела по-украински, наспех подбирая давно позабытые родные слова. И баба Галя подобрела: "Та я ж i кажу, що нi квартири у дитини, нi матери. От що, дамочка, ви б нам допомогли трохи..." И она крепко ухватила железными пальцами канадскую леди за костлявый локоть. А испуганной Дашке неожиданно радостно прошептал на ухо директор: "Не дрейфь, сирота, теперь прорвемся!" И глаза у него загорелись надеждой. Длинноногая телевизионщица бодро лопотала что-то в микрофон, а лохматый оператор не сводил глаз камеры с идиллической сценки...

...А дальше все было как в современной сказке — жестко-насмешливой и абсолютно непредсказуемой. Горсовет выделил Даше квартирку-крохотушку в отселенческом доме. Канадская дама оплатила учебу в колледже искусств. О юном даровании прошел сюжет на местном телевидении. Крутое дизайнерское бюро милостиво проявило интерес к ее работам.

И через день ее вызвал к себе директор. "Вот что, Кузьменко, — он был непривычно сух и официален. — Звонила твоя мама — хочет встретиться с тобой. Ее очередной... м-м-м... знакомый видел передачу о тебе по телевизору. Кстати, там и о квартире твоей было упомянуто. Вот он, видимо, и надоумил твою мамочку объявиться — у них жилья ведь нет, снимают комнату у каких-то продавцов с рынка. Она со мной так душевно говорила, все объясняла, почему за десять лет только открытки иногда присылала. Сама понимаешь, творческая личность — у них все не как у людей. Говорит, тебе не хватает материнского тепла. Вот, думай, что теперь делать будешь". И он жестко глянул ей в глаза.

...Они сидели вдвоем в кабинете — усталый повидавший многое в жизни взрослый мужчина и девочка-подросток со странно серьезными глазами и неулыбчивым ртом. За окном интернатская малышня шумно гоняла мяч. А тут, в кабинете, было так тихо, что, казалось, можно было слышать, как испуганными мышами пробегают минуты...

Исполнение мечты. Дорога к родному дому

...Баба Галя только беспомощно уронила на колени руки: "Шо ж тo6i робити, дитино моя... Роби, як серце каже..." И заплакала. Даша неловко потопталась и молча, вышла из кухни.

Она сидела на кровати и тщательно перебирала в памяти все свои детские воспоминания, связанные с мамой. Они стертыми картинками проскакивали в голове. Даша честно пыталась вызвать в себе теплые чувства — их не было. В общем, молчало оно, сердце. А В душе было чисто и пусто — как в ее новой квартире, где она боялась ночевать: там не пахло Домом. Дом — это тепло, дом — это мама, а для нее "мама" оставалась парадно-глянцевым словом из школьного учебника — и только. Что ж, завтра она скажет Павлу Игоревичу, что она отказывается от этой абсолютно ненужной ей встречи. И, вздохнув, Даша легла спать — без слез, без переживаний. Десять лет суровой интернатской жизни радикально излечивают от сентиментальности.

...А ночью на мягких кошачьих лапках к ней снова прокрался тот самый сон. Осенний вечер, мохнатые шмели, бабушкин дом — и мама, уходящая от нее по узенькой тропинке... Даша спала, а по щекам у нее катились слезы. Не взрослые, холодные и злые, а детские, горячие и сердечные — родом из далекого детства, когда трава была зеленой, цветы красными, а мамины руки теплыми и ласковыми... Мама уходит, уходит — и ее маленькое сердчишко снова и снова сжимается от боли и горечи. Она должна обернуться и помахать ей, Даше, рукой! 

Она обязательно обернется! Сама не понимая почему, она была уверена: ей это очень нужно, от этого будет зависеть что-то очень важное в ее жизни. И, зажмурившись изо всех сил, она просила непонятно кого: "Пусть мама обернется! Она должна на меня посмотреть — тогда я буду знать, что нужна ей, что она меня помнит и любит!"

...Когда утром очередной "Подъем!" вырвал их из сладкого рассветного сна, Даша открыла глаза на удивление легко. Слезы давно высохли, а на губах дрожала радостно-удивленная улыбка. Что она увидела во сне? Кто знает... Начинался новый день.

Говорит психолог

Ребенку очень трудно рассуждать, плохи или хороши его родители. Нет, он, конечно, может в период подросткового негативизма бунтовать, критикуя "предков", — однако по большому счету он любит своих родителей безусловной, нерассуждающей любовью. А у детей, выросших в интернате или детдоме, эта любовь проявляется еще более явно. 

Точнее сказать — даже не любовь к родителям, а недолюбленность ими заставляет, забыв обо всем и не рассуждая, добиваться маминого и папиного расположения. Детдомовский малыш идеализирует даже родителей-алкоголиков, мечтая о том дне, когда мама вернется и заберет его отсюда. Домой. 

Именно поэтому ребенку очень трудно признать, что родителем могут двигать корыстные интересы — скажем, квартира, которую интернатскому воспитаннику выделило государство. Слепая вера и жажда материнской любви сильнее "взрослых" рассудочных выкладок, и ее не могут убить даже долгие годы, проведенные в казенных стенах. И вторая сторона медали — крайне низкая социализированность детдомовских детей. 

Ничуть не уступая домашним сверстникам в интеллектуальном и физическом развитии, они, тем не менее, не знают вещей, которые совершенно очевидны для пятнадцатилетних подростков, выросших под опекой мамы и папы. А потому не могут зачастую защитить себя от всевозможных мошенников, "соблазнов" реального мира, махинаций с жильем. 

Выходя из детдомовских стен, они оказываются совершенно не приспособлены к реалиям "нормального" мира. И это, пожалуй, самая большая проблема, решить которую на государственном уровне невозможно.